Сигналы снизу

Меня поражает происходящее в Иране. Начиная с самой избирательной кампании и кончая протестами после выборов.

Наблюдая за происходящим, я понимаю, что Россия – даже не Иран. Я видела их предвыборные дебаты. Блин, и это в стране с куда более жестким вроде бы режимом. Кандидаты бились в эфире по-настоящему. И по-настоящему люди вышли на улицы, поняв, что их грубо кинули при подсчете голосов. И чем все это закончится....

Похоже ли происходящее в Иране на бархатные революции в Восточной Европе? Так считают некоторые американские политики. Моя подруга и блестящая журналистка Труди Рубин, знающая проблемы региона и бывавшая в Иране, считает, что нет. Ее мнение: в отличие от восточно-европейских диссидентов, ориентированных на Запад и Америку и долгие годы поддерживавших связи с Западом, иранские протестные настроения не прозападные, не антисистемные, не радикальные по своим целям, не революционные, речь может идти максимум о реформах, позволяющих обществу стать более открытым, жить более нормальной жизнью.

Я тоже ищу сравнения, хотя главным образом судить о происходящем в Иране могу по блогам, репортажам в иностранных СМИ и разговорам с некоторыми иранцами и теми неиранцами, кто знает проблематику. Ну и опираясь на какой-то собственный опыт наблюдения за вот такими массовыми выступлениями, которые пришлось повидать в разных частях мира.

20 лет назад случился Тяньаньмэнь. Студенты, которые вышли на площадь, не были антикоммунистами. Им не нравилась коррупция, они хотели реформ, они верили, что в рамках коммунистической системы такие реформы возможны. Студенты не были революционерами. Ни в апреле, ни в мае 1989 года. До 4 июня 1989 года они в большинстве своем не были антикоммунистами. Тех, кто плевал (в буквальном смысле слова) на портреты Мао, сами же демонстранты сдавали местной милиции, и эти ребята получили длиннющие сроки. Студентов поддержал богатый Шанхай и бедные безработные. Это была мирная акция, против разгона которой выступило частично китайское руководство и частично китайская армия. Потом эта часть китайского руководства во главе с Чжао Цзыяном (который пытался уговорить собравшихся разойтись во избежание обострения ситуации) была снята, исключена из партии и арестована. Дэн Сяопин принял решение о силовом варианте. Оставшиеся в живых после кровавых столкновений на Тяньаньмэнь усвоили, что у режима нет человеческого лица.

Дальше началось то, что очень любят хвалить в России: задушив железной рукой надежды на политические реформы, Дэн начал реформы экономические. Когда видишь гибель людей, то сложно быть таким безусловным фаном Дэна. Но это долгий разговор. Факт, впрочем, состоит в том, что после Тяньаньмэня Китай перестал быть тем же Китаем, что до событий на площади. Рано или поздно вилка между продвинутой экономикой и укрощенной вроде бы политикой станет невыносимой, и общество возьмет свое. Двадцать лет одной из лучших фотографий в мире остается фотография того китайского парня в белой рубашке, который 5 июня 1989 года, уже после того, когда погибли люди, стоит один против танков. Он уже прекрасно знает, что с ним может случиться. Это мы до сих пор до конца не знаем, какова была его дальнейшая судьба. Но знаем, что и он определил историю своей страны, которая еще пишется. Давайте представим, что Труди Рубин права, хотя я в этом не убеждена. Права в том, что протестующие в Иране просто хотят реформ в рамках существующего режима. Возможно ли в Иране повторение Тяньаньмэнь? Более чем. И фактически, и психологически иранцы могут повторить тот же сценарий. Эксперты тоже склоняются к тому, что такой вариант развития событий возможен. С той лишь разницей, что реформатора здесь нет. И Мусаваи, и Равсанджани, в сущности, участники верхушечной склоки, далекой от людей, вышедших на улицы и настроенных радикальнее лидеров. «И что тогда?» – спрашиваю я, имея в виду уроки Тяньаньмэнь и возможность повторения этого сценария в Иране. «Утрут кровавые сопли и будут душить», – получаю неутешительный ответ. При этом многие эксперты считают, что с началом акций протеста в Иране началась агония существующего режима, которая может продлиться год, два или пять, но которая необратима.

Итак, вопрос, который меня волнует. Возможно ли номенклатурное реформирование системы, то есть «сверху», без очевидного запроса на это «снизу»? Не это ли предлагают сейчас власти умные дяди в России, предупреждая об опасной исчерпанности режима, выстроенного Путиным?

Не верю. Опыт подсказывает, что любой современный авторитарный режим, и тот, который вовсе не настроен на перемены, и тот, который способен осознать необходимость реформ, начинает действовать в лучшем случае реактивно после мощного и опасного для системы внутреннего толчка, которым стал для Китая Тяньаньмэнь, который сейчас, похоже, набирает силу в Иране. Но это происходит там и тогда, где и когда сотни тысяч людей расстаются с иллюзиями, на которых держался режим. Это, как правило, дорого обходится «низам». Но не проходит бесследно. Я была бы счастлива считать, что есть менее беспощадные способы передачи сигнала снизу вверх режиму, но боюсь, что сам режим предопределяет избранный способ «разговора» с ним – сила действия равна силе противодействия. Плюс ко всему, даже самый играющий в демократию режим, что теперь так модно, рано или поздно спотыкается ровно на демократических процедурах, о чем ему демос и напоминает.